This is a new lessons of the series “Read and listen in Russian” and today we continue to introduce you to the masterpieces of the Russian literature.
Yalta, where the story “The Lady with the dog” takes place, was a fashionable resort for the Russian aristocracy and gentry in the 19th century. Anton Chekhov in 1898 bought a house (the White Dacha) here, where he lived till 1902. It is now his museum. On the embankment of Lenin in Yalta a sculptural composition based on the story The Lady with the the Dog is set.
This is the second part of the third chapter of the story ‘The Lady with the Dog‘.
The full transcript, complete translation in English and audio recording are available for free. We recommend you to listen to the audio as many times as you need until the words sound natural.
| “Как все это глупо и беспокойно, – думал он, проснувшись и глядя на темные окна: был уже вечер. – Вот и выспался зачем-то. Что же я теперь ночью буду делать?”
Он сидел на постели, покрытой дешевым серым, точно больничным, одеялом, и дразнил себя с досадой: “Вот тебе и дама с собачкой… Вот тебе и приключение… Вот и сиди тут”. Еще утром, на вокзале, ему бросилась в глаза афиша с очень крупными буквами: шла в первый раз “Гейша”. Он вспомнил об этом и поехал в театр. “Очень возможно, что она бывает на первых представлениях”, – думал он. |
“How stupid and worrying it is!” he thought when he woke and looked at the dark windows: it was already evening. “Here I’ve had a good sleep for some reason. What shall I do in the night?”
He sat on the bed, which was covered by a cheap grey blanket, such as one sees in hospitals, and he taunted himself in his vexation: “So much for the lady with the dog . . . so much for the adventure. . . . You’re in a nice fix. . . .” That morning at the station a poster in large letters had caught his eye. “The Geisha” was to be performed for the first time. He thought of this and went to the theatre. “It’s quite possible she may go to the first performance,” he thought. |
| Театр был полон.. И тут, как вообще во всех губернских театрах, был туман повыше люстры, шумно беспокоилась галерка; в первом ряду перед началом представления стояли местные франты, заложив руки назад; и тут, в губернаторской ложе, на первом месте сидела губернаторская дочь в боа, а сам губернатор скромно прятался за портьерой, и видны были только его руки; качался занавес, оркестр долго настраивался. Все время, пока публика входила и занимала места, Гуров жадно искал глазами. | The theatre was full. As in all provincial theatres, there was a fog above the chandelier, the gallery was noisy and restless; in the front row the local dandies were standing up before the beginning of the performance, with their hands behind them; in the Governor’s box the Governor’s daughter, wearing a boa, was sitting in the front seat, while the Governor himself lurked modestly behind the curtain with only his hands visible; the orchestra was a long time tuning up; the stage curtain swayed. All the time the audience were coming in and taking their seats Gurov looked at them eagerly. |
| Вошла и Анна Сергеевна. она села в третьем ряду, и когда Гуров взглянул на нее, то сердце у него сжалось, и он понял ясно, что для него теперь на всем свете нет ближе, дороже и важнее человека; она, затерявшаяся в провинциальной толпе, эта маленькая женщина, ничем не замечательная, с вульгарною лорнеткой в руках, наполняла теперь всю его жизнь, была его горем, радостью, единственным счастьем, какого он теперь желал для себя; и под звуки плохого оркестра, дрянных обывательских скрипок, он думал о том, как она хороша. Думал и мечтал. | Anna Sergeyevna, too, came in. She sat down in the third row, and when Gurov looked at her his heart contracted, and he understood clearly that for him there was in the whole world no creature so near, so precious, and so important to him; she, this little woman, in no way remarkable, lost in a provincial crowd, with a vulgar lorgnette in her hand, filled his whole life now, was his sorrow and his joy, the one happiness that he now desired for himself, and to the sounds of the inferior orchestra, of the wretched provincial violins, he thought how lovely she was. He thought and dreamed. |
| Вместе с Анной Сергеевной вошел и сел рядом молодой человек с небольшими бакенами, очень высокий, сутулый; он при каждом шаге покачивал головой и, казалось, постоянно кланялся. Вероятно, это был муж, которого она тогда в Ялте, в порыве горького чувства, обозвала лакеем. И в самом деле, в его длинной фигуре, в бакенах, в небольшой лысине было что-то лакейски-скромное, улыбался он сладко, и в петлице у него блестел какой-то ученый значок, точно лакейский номер. | A young man with small side-whiskers, tall and stooping, came in with Anna Sergeyevna and sat down beside her; he bent his head at every step and seemed to be continually bowing. Most likely this was the husband whom at Yalta, in a rush of bitter feeling, she had called a flunkey. And there really was in his long figure, his side-whiskers, and the small bald patch on his head, something of the flunkey’s obsequiousness; his smile was sugary, and in his buttonhole there was some badge of distinction like the number on a waiter. |
| В первом антракте муж ушел курить, она осталась в кресле. Гуров, сидевший тоже в партере, подошел к ней и сказал дрожащим голосом, улыбаясь насильно:
– Здравствуйте. |
During the first interval the husband went away to smoke; she remained alone in her stall. Gurov, who was sitting in the stalls, too, went up to her and said in a trembling voice, with a forced smile:
“Good-evening.” |
| Она взглянула на него и побледнела, потом еще раз взглянула с ужасом, не веря глазам, и крепко сжала в руках вместе веер и лорнетку, очевидно борясь с собой, чтобы не упасть в обморок. Оба молчали. Она сидела, он стоял, испуганный ее смущением, не решаясь сесть рядом. Запели настраиваемые скрипки и флейта, стало вдруг страшно, казалось, что из всех лож смотрят. Но вот она встала и быстро пошла к выходу; он – за ней, и оба шли бестолково, по коридорам, по лестницам, то поднимаясь, то спускаясь, и мелькали у них перед глазами какие-то люди в судейских, учительских и удельных мундирах, и все со значками; мелькали дамы, шубы на вешалках, дул сквозной ветер, обдавая запахом табачных окурков. И Гуров, у которого сильно билось сердце, думал: “О, господи! И к чему эти люди, этот оркестр…” | She glanced at him and turned pale, then glanced again with horror, unable to believe her eyes, and tightly gripped the fan and the lorgnette in her hands, evidently struggling with herself not to faint. Both were silent. She was sitting, he was standing, frightened by her confusion and not venturing to sit down beside her. The violins and the flute began tuning up. He felt suddenly frightened; it seemed as though all the people in the boxes were looking at them. She got up and went quickly to the door; he followed her, and both walked senselessly along passages, and up and down stairs, and figures in legal, scholastic, and civil service uniforms, all wearing badges, flitted before their eyes. They caught glimpses of ladies, of fur coats hanging on pegs; the draughts blew on them, bringing a smell of stale tobacco. And Gurov, whose heart was beating violently, thought:
“Oh, heavens! Why are these people here and this orchestra!” |
| И в эту минуту он вдруг вспомнил: как тогда вечером на станции, проводив Анну Сергеевну, говорил себе, что все кончилось и они уже никогда не увидятся. Но как еще далеко было до конца! На узкой, мрачной лестнице, где было написано “ход в амфитеатр”, она остановилась.
– Как вы меня испугали! – сказала она, тяжело дыша, все еще бледная, ошеломленная. – О, как вы меня испугали! Я едва жива. Зачем вы приехали? Зачем? – Но поймите, Анна, поймите… – проговорил он вполголоса, торопясь. – Умоляю вас, поймите… |
And at that instant he recalled how when he had seen Anna Sergeyevna off at the station he had thought that everything was over and they would never meet again. But how far they were still from the end!
On the narrow, gloomy staircase over which was written “To the Amphitheatre,” she stopped. “How you have frightened me!” she said, breathing hard, still pale and overwhelmed. “Oh, how you have frightened me! I am half dead. Why have you come? Why?” “But do understand, Anna, do understand . . .” he said hastily in a low voice. “I entreat you to understand. . . .” |
| Она глядела на него со страхом, с мольбой, с любовью, глядела пристально, чтобы покрепче задержать в памяти его черты.
– Я так страдаю! – продолжала она, не слушая его. – Я все время думала только о вас, я жила мыслями о вас. И мне хотелось забыть, забыть, но зачем, зачем вы приехали? |
She looked at him with dread, with entreaty, with love; she looked at him intently, to keep his features more distinctly in her memory.
“I am so unhappy,” she went on, not heeding him. “I have thought of nothing but you all the time; I live only in the thought of you. And I wanted to forget, to forget you; but why, oh, why, have you come?” |
| Повыше, на площадке, два гимназиста курили и смотрели вниз, но Гурову было все равно, он привлек к себе Анну Сергеевну и стал целовать ее лицо, щеки, руки.
– Что вы делаете, что вы делаете! – говорила она в ужасе, отстраняя его от себя. – Мы с вами обезумели. Уезжайте сегодня же, уезжайте сейчас… Заклинаю вас всем святым, умоляю… Сюда идут! |
On the landing above them two schoolboys were smoking and looking down, but that was nothing to Gurov; he drew Anna Sergeyevna to him, and began kissing her face, her cheeks, and her hands.
“What are you doing, what are you doing!” she cried in horror, pushing him away. “We are mad. Go away to-day; go away at once. . . . I beseech you by all that is sacred, I implore you. . . . There are people coming this way!” |
| По лестнице снизу вверх кто-то шел.
– Вы должны уехать… – продолжала Анна Сергеевна шепотом. – Слышите, Дмитрий Дмитрич. Я приеду к вам в Москву. Я никогда не была счастлива, я теперь несчастна и никогда, никогда не буду счастлива, никогда! Не заставляйте же меня страдать еще больше! Клянусь, я приеду в Москву. А теперь расстанемся! Мой милый, добрый, дорогой мой, расстанемся! |
Some one was coming up the stairs.
“You must go away,” Anna Sergeyevna went on in a whisper. “Do you hear, Dmitri Dmitritch? I will come and see you in Moscow. I have never been happy; I am miserable now, and I never, never shall be happy, never! Don’t make me suffer still more! I swear I’ll come to Moscow. But now let us part. My precious, good, dear one, we must part!” |
| Она пожала ему руку и стала быстро спускаться вниз, все оглядываясь на него, и по глазам ее было видно, что она в самом деле не была счастлива… Гуров постоял немного, прислушался, потом, когда все утихло, отыскал свою вешалку и ушел из театра. | She pressed his hand and began rapidly going downstairs, looking round at him, and from her eyes he could see that she really was unhappy. Gurov stood for a little while, listened, then, when all sound had died away, he found his coat and left the theatre. |
You might also like
