Today in the series “Read and listen in Russian” we continue to get familiar with the Russian literature and read the last part of Anton Chekhov’s story ‘The Lady with the Dog‘. We hope you enjoyed all the previous parts and will find this last one even more enjoyable.
The full transcript, complete translation in English and an audio recording are available for free.
| И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с профессором насчет своей женской болезни, – и муж верил и не верил. Приехав в Москву, она останавливалась в “Славянском базаре” и тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом. | And Anna Sergeyevna began coming to see him in Moscow. Once in two or three months she left S—-, telling her husband that she was going to consult a doctor about an internal complaint — and her husband believed her, and did not believe her. In Moscow she stayed at the Slaviansky Bazaar hotel, and at once sent a man in a red cap to Gurov. Gurov went to see her, and no one in Moscow knew of it. |
| Однажды он шел к ней таким образом в зимнее утро (посыльный был у него накануне вечером и не застал). С ним шла его дочь, которую хотелось ему проводить в гимназию, это было по дороге. Валил крупный мокрый снег. | Once he was going to see her in this way on a winter morning (the messenger had come the evening before when he was out). With him walked his daughter, whom he wanted to take to school: it was on the way. Snow was falling in big wet flakes. |
| – Теперь на три градуса теплее, а между тем идет снег, – говорил Гуров дочери. – Но ведь это тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура.
– Папа, а почему зимой не бывает грома? |
“It’s three degrees above freezing-point, and yet it is snowing,” said Gurov to his daughter. “The thaw is only on the surface of the earth; there is quite a different temperature at a greater height in the atmosphere.”
“And why are there no thunderstorms in the winter, father?” |
| Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что вот он идет на свидание, и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая – протекавшая тайно. | He explained that, too. He talked, thinking all the while that he was going to see her, and no living soul knew of it, and probably never would know. He had two lives: one, open, seen and known by all who cared to know, full of relative truth and of relative falsehood, exactly like the lives of his friends and acquaintances; and another life running its course in secret. |
| И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его “низшая раса”, хождение с женой на юбилеи, – все это было явно. И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна. | And through some strange, perhaps accidental, conjunction of circumstances, everything that was essential, of interest and of value to him, everything in which he was sincere and did not deceive himself, everything that made the kernel of his life, was hidden from other people; and all that was false in him, the sheath in which he hid himself to conceal the truth — such, for instance, as his work in the bank, his discussions at the club, his “lower race,” his presence with his wife at anniversary festivities — all that was open. And he judged of others by himself, not believing in what he saw, and always believing that every man had his real, most interesting life under the cover of secrecy and under the cover of night. All personal life rested on secrecy, and possibly it was partly on that account that civilised man was so nervously anxious that personal privacy should be respected. |
| Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в “Славянский базар”. Он снял шубу внизу, поднялся наверх и тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна, одетая в его любимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера; она была бледна, глядела на него и не улыбалась, и едва он вошел, как она уже припала к его груди. Точно они не виделись года два, поцелуй их был долгий, длительный. | After leaving his daughter at school, Gurov went on to the Slaviansky Bazaar. He took off his fur coat below, went upstairs, and softly knocked at the door. Anna Sergeyevna, wearing his favourite grey dress, exhausted by the journey and the suspense, had been expecting him since the evening before. She was pale; she looked at him, and did not smile, and he had hardly come in when she fell on his breast. Their kiss was slow and prolonged, as though they had not met for two years. |
| – Ну, как живешь там? – спросил он. – Что нового?
– Погоди, сейчас скажу… Не могу. Она не могла говорить, так как плакала. Отвернулась от него и прижала платок к глазам. “Ну, пуская поплачет, а я пока посижу”, – подумал он и сел в кресло. |
“Well, how are you getting on there?” he asked. “What news?”
“Wait; I’ll tell you directly. . . . I can’t talk.” She could not speak; she was crying. She turned away from him, and pressed her handkerchief to her eyes. “Let her have her cry out. I’ll sit down and wait,” he thought, and he sat down in an arm-chair. |
| Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли чаю; и потом, когда пил чай, она все стояла, отвернувшись к окну… Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита?
– Ну, перестань! – сказал он. |
Then he rang and asked for tea to be brought him, and while he drank his tea she remained standing at the window with her back to him. She was crying from emotion, from the miserable consciousness that their life was so hard for them; they could only meet in secret, hiding themselves from people, like thieves! Was not their life shattered?
“Come, do stop!” he said. |
| Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевна привязывалась к нему все сильнее, обожала его, и было бы немыслимо сказать ей, что все это должно же иметь когда-нибудь конец; да она бы и не поверила этому.
Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале. |
It was evident to him that this love of theirs would not soon be over, that he could not see the end of it. Anna Sergeyevna grew more and more attached to him. She adored him, and it was unthinkable to say to her that it was bound to have an end some day; besides, she would not have believed it!
He went up to her and took her by the shoulders to say something affectionate and cheering, and at that moment he saw himself in the looking-glass. |
| Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было вес, что угодно, но только не любовь. | His hair was already beginning to turn grey. And it seemed strange to him that he had grown so much older, so much plainer during the last few years. The shoulders on which his hands rested were warm and quivering. He felt compassion for this life, still so warm and lovely, but probably already not far from beginning to fade and wither like his own. Why did she love him so much? He always seemed to women different from what he was, and they loved in him not himself, but the man created by their imagination, whom they had been eagerly seeking all their lives; and afterwards, when they noticed their mistake, they loved him all the same. And not one of them had been happy with him. Time passed, he had made their acquaintance, got on with them, parted, but he had never once loved; it was anything you like, but not love. |
| И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил как следует, по-настоящему – первый раз в жизни. | And only now when his head was grey he had fallen properly, really in love — for the first time in his life. |
| Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих. | Anna Sergeyevna and he loved each other like people very close and akin, like husband and wife, like tender friends; it seemed to them that fate itself had meant them for one another, and they could not understand why he had a wife and she a husband; and it was as though they were a pair of birds of passage, caught and forced to live in different cages. They forgave each other for what they were ashamed of in their past, they forgave everything in the present, and felt that this love of theirs had changed them both. |
| Прежде в грустные минуты он успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным…
– Перестань, моя хорошая, – говорил он, – поплакала – и будет… Теперь давай поговорим, что-нибудь придумаем. |
In moments of depression in the past he had comforted himself with any arguments that came into his mind, but now he no longer cared for arguments; he felt profound compassion, he wanted to be sincere and tender…
“Don’t cry, my darling,” he said. “You’ve had your cry; that’s enough. . . . Let us talk now, let us think of some plan.” |
| Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?
– Как? Как? – спрашивал он, хватая себя за голову. – Как? |
Then they spent a long while taking counsel together, talked of how to avoid the necessity for secrecy, for deception, for living in different towns and not seeing each other for long at a time. How could they be free from this intolerable bondage?
“How? How?” he asked, clutching his head. “How?” |
| И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается. | And it seemed as though in a little while the solution would be found, and then a new and splendid life would begin; and it was clear to both of them that they had still a long, long road before them, and that the most complicated and difficult part of it was only just beginning. |
You might also like
shukri says:
” OGRONOE SPASIBO ” ! ” To, chto nuzhno mne ” .
shukri says:
Sorry ! OGROMNOE SPASIBO 🙂
Everyday Russian says:
Glad to help. Good luck! 🙂