Aujourd’hui, dans la catégorie « Texte en russe », la dernière partie de l’histoire d’Anton Tchékhov ‘La dame au petit chien‘. Nous espérons que vous avez aimé toutes les parties précédentes, et que vous considérerez celle-ci comme la plus plaisante.
La transcription complète, la traduction intégrale en français et le fichier sonore sont disponibles gratuitement. Nous vous recommandons d’écouter ce fichier sonore autant de fois que nécessaire, jusqu’à ce que les mots vous soient familiers.
| И Анна Сергеевна стала приезжать к нему в Москву. Раз в два-три месяца она уезжала из С. и говорила мужу, что едет посоветоваться с профессором насчет своей женской болезни, – и муж верил и не верил. Приехав в Москву, она останавливалась в « Славянском базаре » и тотчас же посылала к Гурову человека в красной шапке. Гуров ходил к ней, и никто в Москве не знал об этом. | Et Ânna Serguièiévna se mit à aller le voir à Moscou. Tous les deux ou trois mois, elle partait de S…, disant à son mari qu’elle allait consulter à Moscou un grand spécialiste pour les maladies de femmes. Son mari la croyait et ne la croyait pas. Arrivée à Moscou, elle descendait à l’hôtel du « Bazar slave » et envoyait un chasseur prévenir Goûrov. Goûrov la rejoignait, et nul n’en savait rien. |
| Однажды он шел к ней таким образом в зимнее утро (посыльный был у него накануне вечером и не застал). С ним шла его дочь, которую хотелось ему проводить в гимназию, это было по дороге. Валил крупный мокрый снег. | Un matin d’hiver, comme il se rendait chez elle (le chasseur était venu la veille au soir, mais ne l’avait pas trouvé chez lui), Goûrov accompagnait sa fille au lycée, car le lycée était sur son chemin. La neige tombait à gros flocons. |
| – Теперь на три градуса теплее, а между тем идет снег, – говорил Гуров дочери. – Но ведь это тепло только на поверхности земли, в верхних же слоях атмосферы совсем другая температура.
– Папа, а почему зимой не бывает грома? |
– Il y a trois degrés au-dessus de zéro, et pourtant, tu le vois, il neige, disait-il à sa fille. C’est que seule la surface de la terre est chaude, tandis que dans les couches élevées de l’atmosphère, la température est tout autre.
– Papa, pourquoi en hiver ne tonne-t-il pas ? |
| Он объяснил и это. Он говорил и думал о том, что вот он идет на свидание, и ни одна живая душа не знает об этом и, вероятно, никогда не будет знать. У него были две жизни: одна явная, которую видели и знали все, кому это нужно было, полная условной правды и условного обмана, похожая совершенно на жизнь его знакомых и друзей, и другая – протекавшая тайно. | Goûrov expliqua aussi cela. Il parlait et songeait qu’il allait à un rendez-vous d’amour et que personne, nulle âme qui vive, ne le savait et ne le saurait probablement jamais. Il avait deux vies, une au grand jour, que voyaient et connaissaient tous ceux qui le voulaient, vie pleine de vérités et de mensonges conventionnels, et une autre, dont le cours était secret. |
| И по какому-то странному стечению обстоятельств, быть может случайному, все, что было для него важно, интересно, необходимо, в чем он был искренен и не обманывал себя, что составляло зерно его жизни, происходило тайно от других, все же, что было его ложью, его оболочкой, в которую он прятался, чтобы скрыть правду, как, например, его служба в банке, споры в клубе, его « низшая раса », хождение с женой на юбилеи, – все это было явно. И по себе он судил о других, не верил тому, что видел, и всегда предполагал, что у каждого человека под покровом тайны, как под покровом ночи, проходит его настоящая, самая интересная жизнь. Каждое личное существование держится на тайне, и, быть может, отчасти поэтому культурный человек так нервно хлопочет о том, чтобы уважалась личная тайна. | Et par une suite de circonstances qui n’était peut-être qu’un hasard, tout ce qui était pour lui important, intéressant, indispensable ; tout ce qu’il avait en lui de sincère, de franc ; tout ce qui formait le cœur de sa vie ; tout cela restait ignoré d’autrui. Au contraire, tout ce qui était mensonge et l’enveloppe pour ainsi dire dont il se couvrait ; – son service à la banque, par exemple, ses discussions de cercle, son « race inférieure », ses sorties dans le monde avec sa femme, – tout cela était en évidence. Il jugea les autres d’après lui-même, se défiant de ce qu’il voyait et se disant que le « voile du mystère », comme le voile de la nuit, couvre toujours chez autrui la vraie vie, celle qui compte. Chaque existence particulière repose sur le mystère, et c’est peut-être un peu la raison pour laquelle tout homme cultivé tient si nerveusement à ce que l’on respecte ses secrets. |
| Проводив дочь в гимназию, Гуров отправился в « Славянский базар ». Он снял шубу внизу, поднялся наверх и тихо постучал в дверь. Анна Сергеевна, одетая в его любимое серое платье, утомленная дорогой и ожиданием, поджидала его со вчерашнего вечера; она была бледна, глядела на него и не улыбалась, и едва он вошел, как она уже припала к его груди. Точно они не виделись года два, поцелуй их был долгий, длительный. | Après avoir accompagné sa fille au lycée, Goûrov se rendit au « Bazar slave ». Il laissa en bas sa pelisse, monta, et frappa doucement à la porte. Il trouva Ânna Serguièiévna, vêtue de la robe grise qu’il préférait à toutes les autres. Le voyage et l’attente l’avaient fatiguée ; elle l’attendait depuis la veille, était pâle, et le regarda sans sourire. Dès qu’il fut entré, elle vint se blottir contre sa poitrine. Leur baiser fut long et lent, comme s’ils ne s’étaient pas vus de deux ans. |
| – Ну, как живешь там? – спросил он. – Что нового?
– Погоди, сейчас скажу… Не могу. Она не могла говорить, так как плакала. Отвернулась от него и прижала платок к глазам. « Ну, пуская поплачет, а я пока посижу », – подумал он и сел в кресло. |
– Eh bien ! demanda-t-il, qu’y a-t-il de nouveau là-bas ?
– Attends, je te le dirai. Pour l’instant, je ne puis pas. Des larmes l’empêchaient de parler. Elle se détourna et porta son mouchoir à ses yeux. « Il faut qu’elle pleure », se dit-il. Et il s’assit dans un fauteuil. |
| Потом он позвонил и сказал, чтобы ему принесли чаю; и потом, когда пил чай, она все стояла, отвернувшись к окну… Она плакала от волнения, от скорбного сознания, что их жизнь так печально сложилась; они видятся только тайно, скрываются от людей, как воры! Разве жизнь их не разбита?
– Ну, перестань! – сказал он. |
Puis il sonna et fit apporter du thé. Tandis qu’il le prenait, elle restait debout, tournée du côté de la fenêtre. Elle pleurait d’émotion à la douloureuse conscience que leur vie était si fâcheusement engagée ; ils ne se voyaient qu’en secret et devaient se cacher comme des voleurs. Leurs deux vies n’étaient-elles pas brisées ? – Allons, cesse !… lui dit-il. |
| Для него было очевидно, что эта их любовь кончится еще не скоро, неизвестно когда. Анна Сергеевна привязывалась к нему все сильнее, обожала его, и было бы немыслимо сказать ей, что все это должно же иметь когда-нибудь конец; да она бы и не поверила этому.
Он подошел к ней и взял ее за плечи, чтобы приласкать, пошутить, и в это время увидел себя в зеркале. |
Il était évident, pour lui, que leur amour ne finirait pas de sitôt. Ânna Serguièiévna s’attachait de plus en plus à lui ; elle l’adorait, et il eût été insensé de lui dire que cela devait avoir une fin. Elle n’y aurait pas cru.
Il s’approcha d’elle, la prit dans ses bras, la couvrit de caresses, la consola, et s’aperçut tout à coup dans la glace. |
| Голова его уже начинала седеть. И ему показалось странным, что он так постарел за последние годы, так подурнел. Плечи, на которых лежали его руки, были теплы и вздрагивали. Он почувствовал сострадание к этой жизни, еще такой теплой и красивой, но, вероятно, уже близкой к тому, чтобы начать блекнуть и вянуть, как его жизнь. За что она его любит так? Он всегда казался женщинам не тем, кем был, и любили в нем не его самого, а человека, которого создавало их воображение и которого они в своей жизни жадно искали; и потом, когда замечали свою ошибку, то все-таки любили. И ни одна из них не была с ним счастлива. Время шло, он знакомился, сходился, расставался, но ни разу не любил; было вес, что угодно, но только не любовь. | Sa tête commençait à grisonner. Il fut frappé d’avoir autant vieilli et enlaidi ces dernières années… Les épaules d’Ânna Serguièiévna, qu’il sentait sous ses mains, étaient chaudes et tremblantes. Il éprouva une compassion pour cette vie encore si chaude et si belle qui, comme la sienne propre, commencerait apparemment bientôt à se faner et à se flétrir. Pourquoi l’aimait-elle tant ? Il avait toujours paru aux femmes différent de ce qu’il était. Ce n’est pas lui-même qu’elles aimaient en lui, mais un être créé par leur imagination et qu’elles cherchaient avidement toute leur vie. Ensuite, lorsqu’elles s’apercevaient de leur erreur, elles continuaient à l’aimer quand même, et pas une n’avait été heureuse avec lui. Le temps passait, il faisait de nouvelles conquêtes, s’en séparait ; mais jamais il n’avait aimé réellement ; c’était tout ce qu’on voudra, mais pas de l’amour. |
| И только теперь, когда у него голова стала седой, он полюбил как следует, по-настоящему – первый раз в жизни. | Et c’était à présent seulement, alors que sa tête devenait blanche, qu’il aimait vraiment, sérieusement, pour la première fois de sa vie. |
| Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их любовь изменила их обоих. | Ânna Serguièiévna et lui s’aimaient comme deux êtres très proches l’un de l’autre, très intimes, comme un mari et une femme, comme deux tendres amis. Il leur semblait que le sort les avait destinés l’un à l’autre, et il était inconcevable que chacun d’eux fût marié ailleurs. C’était monstrueux. Ils étaient comme un couple d’oiseaux de passage, attrapés ensemble et mis dans deux cages séparées. Ils se pardonnaient l’un à l’autre tout ce dont ils avaient honte, et ils sentaient que leur amour les avait transformés tous les deux… |
| Прежде в грустные минуты он успокаивал себя всякими рассуждениями, какие только приходили ему в голову, теперь же ему было не до рассуждений, он чувствовал глубокое сострадание, хотелось быть искренним, нежным…
– Перестань, моя хорошая, – говорил он, – поплакала – и будет… Теперь давай поговорим, что-нибудь придумаем. |
Autrefois Goûrov se consolait dans ses moments de tristesse par tous les raisonnements qui lui venaient en tête ; à présent, il ne pensait plus à raisonner : il éprouvait une profonde compassion ; il voulait être sincère et tendre…
– Voyons, cesse, ma pauvre chérie, dit-il, c’est assez pleuré. Parlons un peu ; nous trouverons quelque chose. |
| Потом они долго советовались, говорили о том, как избавить себя от необходимости прятаться, обманывать, жить в разных городах, не видеться подолгу. Как освободиться от этих невыносимых пут?
– Как? Как? – спрашивал он, хватая себя за голову. – Как? |
Ils causèrent longtemps, discutèrent sur les moyens de n’avoir plus à se cacher sans cesse, à mentir, à vivre dans deux villes différentes longtemps séparés l’un de l’autre, et de rompre leurs insupportables entraves.
– Comment faire ? demandait-il désespéré ; comment ? |
| И казалось, что еще немного – и решение будет найдено, и тогда начнется новая, прекрасная жизнь; и обоим было ясно, что до конца еще далеко-далеко и что самое сложное и трудное только еще начинается. | Et il leur semblait qu’avec un petit effort, la solution serait trouvée, et que commencerait une vie nouvelle et belle… Mais ils comprenaient tous les deux qu’ils étaient encore loin d’en arriver là et que le plus compliqué, le plus difficile, ne faisait que commencer… |